Неточные совпадения
Я, кажется, всхрапнул порядком. Откуда они набрали таких тюфяков и перин? даже вспотел. Кажется, они вчера мне подсунули чего-то за завтраком: в
голове до сих пор стучит. Здесь, как я вижу, можно с приятностию проводить время. Я люблю радушие, и мне, признаюсь, больше нравится, если мне угождают от чистого сердца, а не то чтобы из интереса. А дочка городничего очень недурна, да и
матушка такая, что еще можно бы… Нет, я не знаю, а мне, право, нравится такая жизнь.
Спится мне, младенькой, дремлется,
Клонит
голову на подушечку,
Свекровь-матушка по сеничкам
похаживает,
Сердитая по новым погуливает.
Велел родимый батюшка,
Благословила
матушка,
Поставили родители
К дубовому столу,
С краями чары налили:
«Бери поднос, гостей-чужан
С поклоном обноси!»
Впервой я поклонилася —
Вздрогну́ли ноги резвые;
Второй я поклонилася —
Поблекло бело личико;
Я в третий поклонилася,
И волюшка скатилася
С девичьей
головы…
Минуту спустя вошла хозяйка, женщина пожилых лет, в каком-то спальном чепце, надетом наскоро, с фланелью на шее, одна из тех
матушек, небольших помещиц, которые плачутся на неурожаи, убытки и держат
голову несколько набок, а между тем набирают понемногу деньжонок в пестрядевые мешочки, размещенные по ящикам комодов.
Отец мой потупил
голову: всякое слово, напоминающее мнимое преступление сына, было ему тягостно и казалось колким упреком. «Поезжай,
матушка! — сказал он ей со вздохом. — Мы твоему счастию помехи сделать не хотим. Дай бог тебе в женихи доброго человека, не ошельмованного изменника». Он встал и вышел из комнаты.
Наша
матушка Россия
Всему свету
голова!
— Очень рад вас видеть, мы были старые знакомые и друзья с вашей
матушкой. Видал вас мальчиком и офицером потом. Ну, садитесь, расскажите, чем могу вам служить. Да, да, — говорил он, покачивая стриженой седой
головой в то время, как Нехлюдов рассказывал историю Федосьи. — Говорите, говорите, я всё понял; да, да, это в самом деле трогательно. Что же, вы подали прошение?
— В
матушку пошел, в Варвару Павловну, — проговорила Марья Степановна, оглядывая Привалова с ног до
головы.
Матушка, слушая, качала
головой: «Дорогой ты мой, от болезни ты так говоришь».
Прорывались в общей массе и молодые люди, но это была уже такая мелкота, что
матушка выражалась о них не иначе как: «саврас», «щелкопер», «
гол как сокол» и т. д. В числе прочих и Обрящин не затруднился сделать предложение сестрице, что
матушку даже обидело.
Матушка уже начинала мечтать. В ее молодой
голове толпились хозяйственные планы, которые должны были установить экономическое положение Малиновца на прочном основании. К тому же у нее в это время уже было двое детей, и надо было подумать об них. Разумеется, в основе ее планов лежала та же рутина, как и в прочих соседних хозяйствах, но ничего другого и перенять было неоткуда. Она желала добиться хоть одного: чтобы в хозяйстве существовал вес, счет и мера.
Матушка на минуту задумалась. Не то, чтобы просьба больного удивила ее, а все-таки… «Стало быть, он так-таки и пропадет!» — мелькало у нее в
голове. Однако колебания ее были непродолжительны. Стоило взглянуть на Сатира, чтобы сразу убедиться, что высказанное им желание — последнее.
Весь этот день я был радостен и горд. Не сидел, по обыкновению, притаившись в углу, а бегал по комнатам и громко выкрикивал: «Мря, нря, цря, чря!» За обедом
матушка давала мне лакомые куски, отец погладил по
голове, а тетеньки-сестрицы, гостившие в то время у нас, подарили целую тарелку с яблоками, турецкими рожками и пряниками. Обыкновенно они делывали это только в дни именин.
«Придется в портные отдать!» — мелькает в
голове у
матушки, от взора которой не укрывается, что ноги у крестника короткие и выгнутые колесом, точно сама природа еще в колыбели осудила его на верстаке коротать жизнь.
Матушка, дождавшись, покуда старика кладут спать, и простившись с Настасьей, спешит в свою спальню. Там она наскоро раздевается и совсем разбитая бросается в постель. В сонной
голове ее мелькает «миллион»; губы бессознательно лепечут: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его…»
— И ему, поди, семьдесят лет есть, — мелькает у
матушки в
голове, — а вон он еще какой!
Через несколько часов о Сережке уже никто в доме не упоминает, а затем, чем дальше, тем глубже погружается он в пучину забвения. Известно только, что Аксинья кормит его грудью и раза два приносила в церковь под причастие. Оба раза, проходя мимо крестной матери, она замедляла шаг и освобождала
голову младенца от пеленок, стараясь обратить на него внимание «крестной»; но
матушка оставалась равнодушною и в расспросы не вступала.
Известие это смягчило
матушку. Ушел молотить — стало быть, не хочет даром хлеб есть, — мелькнуло у нее в
голове. И вслед за тем велела истопить в нижнем этаже комнату, поставить кровать, стол и табуретку и устроить там Федоса. Кушанье
матушка решила посылать ему с барского стола.
Слово «миллион» повергает
матушку в еще большую задумчивость. Она долгое время молча смотрит в окно и барабанит рукой по столу, но в
голове у нее, очевидно, царит одно слово: «Миллион!»
Отец, в длиннополом сюртуке аглицкого сукна, в белом шейном платке и в козловых сапогах, беспокойно бродит взад и вперед по коридору, покрикивая: «Бегите на конную! лошадей! проворнее!» Даже
матушка прифрантилась; на ней надет коричневый казимировый капот, обшитый домашними кружевами; на
голову накинута тюлевая вышитая косынка.
Матушка даже повернулась на стуле при одной мысли, как бы оно хорошо вышло. Некоторое время она молчала; вероятно, в
голове ее уже роились мечты. Купить земли — да побольше — да крестьян без земли на своз душ пятьсот, тоже недорого, от сорока до пятидесяти рублей за душу, да и поселить их там. Земля-то новая — сколько она приплода даст! Лошадей развести, овец…
Матушка видела мою ретивость и радовалась. В
голове ее зрела коварная мысль, что я и без посторонней помощи, руководствуясь только программой, сумею приготовить себя, года в два, к одному из средних классов пансиона. И мысль, что я одиниз всех детей почти ничего не буду стоить подготовкою, даже сделала ее нежною.
Савастьяновна уходит; следом за ней является Мутовкина. Она гораздо представительнее своей предшественницы; одета в платье из настоящего терно, на
голове тюлевый чепчик с желтыми шелковыми лентами, на плечах новый драдедамовый платок. Памятуя старинную связь, Мутовкина не церемонится с
матушкой и говорит ей «ты».
Но прошла неделя, прошла другая — Конон молчал. Очевидно, намерение жениться явилось в нем плодом той же путаницы, которая постоянно бродила в его
голове. В короткое время эта путаница настолько уже улеглась, что он и сам не помнил, точно ли он собирался жениться или видел это только во сне. По-прежнему продолжал он двигаться из лакейской в буфет и обратно, не выказывая при этом даже тени неудовольствия. Это нелепое спокойствие до того заинтересовало
матушку, что она решилась возобновить прерванную беседу.
Подняли у коляски фордек, и лошади побежали рысью. Мы миновали несколько деревень, и
матушка неоднократно покушалась остановиться, чтоб переждать грозу. Но всякий раз надежда: авось пройдет! — ободряла ее. Сколько брани вылилось тут на
голову тетеньки Анфисы Порфирьевны — этого ни в сказках сказать, ни пером описать.
Весь этот день Федос работал наравне с прочими барщинными. Молотильщик он оказался отличный, шел в
голове цепи, стучал цепом не спеша, ровно, плавно, и прямо, и накрест. Когда же стемнело, его позвали к
матушке.
И
матушка настолько прониклась этим хозяйственным афоризмом и так ловко сумела провести его на практике, что и самим крестьянам не приходило в
голову усомниться в его справедливости.
Было даже отдано приказание отлучить жену от мужа и силком водворить Маврушу в застольную; но когда внизу, из Павловой каморки, послышался шум, свидетельствовавший о приступе к выполнению барского приказания,
матушка испугалась… «А ну, как она, в самом деле, голодом себя уморит!» — мелькнуло в ее
голове.
Он сжимал кулак и тряс им над
головой, как будто в нем зажата уже
матушка Москва. Наш приятель — старый солдат Афанасий укоризненно мотал
головой и говорил...
—
Матушка! Королевна! Всемогущая! — вопил Лебедев, ползая на коленках перед Настасьей Филипповной и простирая руки к камину. — Сто тысяч! Сто тысяч! Сам видел, при мне упаковывали!
Матушка! Милостивая! Повели мне в камин: весь влезу, всю
голову свою седую в огонь вложу!.. Больная жена без ног, тринадцать человек детей — всё сироты, отца схоронил на прошлой неделе, голодный сидит, Настасья Филипповна!! — и, провопив, он пополз было в камин.
Ну, коли тебе так тошно, съезди, помолись угоднику, молебен отслужи, да не надевай ты черного шлыка на свою
голову, батюшка ты мой,
матушка ты моя…
Матушка Маремьяна отвела Таисью в сторону и принялась ей быстро наговаривать что-то, вероятно, очень интересное, потому что Таисья в первый момент даже отшатнулась от нее, а потом в такт рассказа грустно покачивала
головой. Они проговорили так вплоть до того, как подошел плот, и расстроенная Таисья чуть не забыла дожидавшейся ее на берегу Нюрочки.
Одна Таисья сидела на земле, печально опустив
голову, — ее расстроили наговоры
матушки Маремьяны.
— Где,
матушка? — вертя во все стороны
головой, осведомлялся выбежавший спросонья из передней Мартемьян Иванов.
На середине реки ей захотелось напиться, и для этого она вдруг опустила
голову; но Павел дернул поводьями и даже выругался: «Ну, черт, запалишься!» В такого рода приключениях он доезжает до села, объезжает там кругом церковной ограды, кланяется с сидящею у окна матушкой-попадьею и, видимо гарцуя перед нею, проскакивает село и возвращается домой…
«Черт знает, что такое! — рассуждал он в своей не совсем трезвой
голове. — Сегодня поутру был в непроходимых лесах — чуть с голоду не уморили, а вечером слушал прекрасное хоровое пение и напился и наелся до одурения, — о,
матушка Россия!»
— Эх, братец ты мой, да ты пойми, любезный, — говорит один голос, — ведь она, старуха-то, всему нашему делу
голова; ну, он к ней, стало быть, и преставился, становой-ет…"Коли вы, говорит,
матушка Уалентина, захочете, так и делу этому конец будет, какой вам желательно".
— Понимаю,
матушка Настасья Петровна, и только теперь, глядевши на вас, всем сердцем моим восхищаюсь! — возразил тот и с умилением склонил
голову набок.
Аграфена Кондратьевна. Так что же, я дура, по-твоему, что ли? Какие у тебя там гусары, бесстыжий твой нос! Тьфу ты, дьявольское наваждение! Али ты думаешь, что я не властна над тобой приказывать? Говори, бесстыжие твои глаза, с чего у тебя взгляд-то такой завистливый? Что ты, прытче матери хочешь быть? У меня ведь недолго, я и на кухню горшки парить пошлю. Ишь ты! Ишь ты! А!.. Ах,
матушки вы мои! Посконный сарафан сошью да вот на
голову тебе и надену! С поросятами тебя, вместо родителей-то, посажу!
— Разве вы не вспоминаете иногда о вашей
матушке… о ее любви к вам… ласках?.. Неужели вам не приходило в
голову, что, может быть, кто-нибудь и здесь любит вас, если не так, как она, то, по крайней мере, как сестра или, еще больше, как друг?
— Эх,
матушка Анна Павловна! да кого же мне и любить-то, как не вас? Много ли у нас таких, как вы? Вы цены себе не знаете. Хлопот полон рот: тут и своя стройка вертится на уме. Вчера еще бился целое утро с подрядчиком, да все как-то не сходимся… а как, думаю, не поехать?.. что она там, думаю, одна-то, без меня станет делать? человек не молодой: чай,
голову растеряет.
Не помню, как и что следовало одно за другим, но помню, что в этот вечер я ужасно любил дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих их целовал в сладкие губы; помню тоже, что в этот вечер я ненавидел дерптского студента и хотел пустить в него стулом, но удержался; помню, что, кроме того чувства неповиновения всех членов, которое я испытал и в день обеда у Яра, у меня в этот вечер так болела и кружилась
голова, что я ужасно боялся умереть сию же минуту; помню тоже, что мы зачем-то все сели на пол, махали руками, подражая движению веслами, пели «Вниз по
матушке по Волге» и что я в это время думал о том, что этого вовсе не нужно было делать; помню еще, что я, лежа на полу, цепляясь нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что этого не случилось бы, ежели бы он не был пьян; помню еще, что ужинали и пили что-то другое, что я выходил на двор освежиться, и моей
голове было холодно, и что, уезжая, я заметил, что было ужасно темно, что подножка пролетки сделалась покатая и скользкая и за Кузьму нельзя было держаться, потому что он сделался слаб и качался, как тряпка; но помню главное: что в продолжение всего этого вечера я беспрестанно чувствовал, что я очень глупо делаю, притворяясь, будто бы мне очень весело, будто бы я люблю очень много пить и будто бы я и не думал быть пьяным, и беспрестанно чувствовал, что и другие очень глупо делают, притворяясь в том же.
— Да не кто другой. Вот, примерно, тянулось раз судишко на бичеве из-под Астрахани вверх по матушке-Волге. На судишке-то народу было немало: всё купцы молодцы с пищалями, с саблями, кафтаны нараспашку, шапки набекрень, не хуже нашего брата. А грузу-то: золота, каменьев самоцветных, жемчугу, вещиц астраханских и всякой дряни; еще, али полно! Берег-то высокий, бичевник-то узенький, а среди Волги остров: скала
голая, да супротив теченья, словно ножом угол вышел, такой острый, что боже упаси.
О
матушке ли Волге серебряной? или о дивном богатыре, про которого рассказывал Перстень? или думали они о хоромах высоких среди поля чистого, о двух столбиках с перекладинкой, о которых в минуту грусти думала в то время всякая лихая, забубенная
голова?
Не берег я
головы ни в ратном деле, ни в Думе боярской, спорил, в малолетство твое, за тебя и за
матушку твою с Шуйскими и с Вольскими!
Батюшка учительно взглянул на Анниньку;
матушка уныло покачала
головой, как бы говоря: где уж!
«С какой стати,
матушка, — говорила она, покачивая
головой, — принарядилась так? а?
—
Матушка, Арина Васильевна! Поставьте мне
голову на плечи: расскажите, зачем вы отдали незнакомому человеку мои вещи?
— Уйдем,
матушка, перестань… оставь их… пойдем лучше посидим где-нибудь… что кричать-то… брось… они лучше без нас уймутся… — шептала она, силясь увести старушку, которая хотя и поддавалась, но с каждым шагом, приближавшим ее к двери, оборачивалась назад, подымала бескровные кулаки свои и посылала новые проклятия на
головы двух приятелей.
— Прощай,
матушка Ока!.. — сказал Глеб, бессильно опуская на грудь
голову, но не отнимая тусклых глаз своих от окна. — Прощай, кормилица… Пятьдесят лет кормила ты меня и семью мою… Благословенна вода твоя! Благословенны берега твои!.. Нам уж больше не видаться с тобой!.. Прощай и вы!.. — проговорил он, обращаясь к присутствующим. — Прощай, жена!..